Под оком Господним

Куманьков А.Е. Благослови детей и зверей / Антон Куманьков. — М.: Ключ-С, 2009. — 192 с.

Доведись мне украшать «зал славы» художников, рисовавших детей, то Антон Куманьков вряд ли пришёл бы на память в числе первых. Стену напротив входа я посвятил бы Диего Веласкесу с его многочисленными инфантами. Одесную разместил бы парадные портреты английских юношей-лордов Томаса Гейнсборо. Ну а ошуюю сквозь выломанную стенку я открыл бы перспективу на галерею гигантских фотоплакатов Готфрида Хельнвайна, развесив дополнительно среди развалин его «Спящих ангелов». Антон Куманьков с его листками, пришпиленными прямо к штукатурке неведомой рукой, открылся бы мне при выходе, после полного разворота.

Почему?

Вопрос серьёзный. И начать ответ на него необходимо издалека.

Как относится к детству традиционная культура? Та, что осталась относительно нетронутой в среде примитивных народов, следы которой можно обнаружить в цивилизованных отношениях нехристианских этносов?

Довольно грубо. Детей убивали. Иногда физически. Всегда — инициатически. Ребенок не играл в жизни племени никакой роли, он становился полноправным членом социума только после того как умирал и возрождался в новом качестве: мужчины, женщины, в общем, человека, знакомого с преданиями и тайными доктринами культуры. Ценность детства была провозглашена Иисусом, до Него никакой идеи чистоты, непорочности и простодушия отрочества не было. И если даже христианство (вопреки заблуждениям прекраснодушных и расслабленных мечтателей) не слишком-то сентиментально, то чего мы ждём от мифологизированного сознания? Миф аморален и кровав. В основе мироздания — жертвоприношение. Бескровность которого конституировало лишь христианство.

Это присказка, без которой, правда, невозможны дальнейшие рассуждения о художнике Антоне Куманькове. Сказка здесь: наряду с Веласксесом, Гейнсборо и Хельнвайном Куманьков продолжает традицию «светской иконописи», значительно, впрочем, отличаясь от всех трёх упомянутых.

Которых я беру не потому, что кроме них никто детей не изображал, а потому, что именно детские образы их исполнения заполняют ум при первой же мысли об этих художниках

Диего Веласкес выявлял Образ Божий в лицах Его Помазанников; девочки-инфанты письма Веласкеса красивы по богоподобию: человеческой и божественное присутствует в них нераздельно и неслиянно. Это вообще католическая традиция дуализма: телесное и духовное находится у католиков в сложнейших взаимоотношениях, тело давит на дух, но без этого давления нет напряжения желающей распрямиться души. Католицизм тяжек, но он лежит в основе европейской цивилизации.

Несколько иное предлагает Гейнсборо.

Юные аристократы живописца легки, красивы не общей, но индивидуализированной красотой. И если инфанта Веласксеса прежде всего дочь монарха, то «Дочери художника, бегущие за бабочкой» — именно и только дети. Естественно, Томаса Гейнсборо интересуют отпрыски нобилей: христианство, вопреки убеждению Ницше — религия благородных. Однако не только происхождение, но и само по себе детство у Гейнсборо приобретает сакральный смысл, поскольку оно освящёно словами Спасителя: «пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное» (Мф. 19, 14) и «кто не примет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него» (Мк. 10, 15). К сожалению, у меня нет возможности касаться здесь истории христианства в Британии, укажу только, что она таит много неожиданностей для исследователя-неофита, что британское христианство имеет почтенную историю (святой Альбан Веруламский подвизался на островах уже в III веке), что Англия даже после церковной реформы Генриха VIII не забыла в глубинах своих души древних ирландских монахов, с известной долей условности, православных мистиков. Вот это редкое сочетание политеса (изменений веры, продиктованных ситуацией) и духовности (внутреннего дела, нашедшего отражение в выражении «мой дом — моя крепость») и определяет особенности портретов Томаса Гейнсборо.

Готфрид Хельнвайн — наш современник. Он устраивает выставки в разрушенных готических соборах. Его «Спящие ангелы» суть заспиртованные уроды. Дети на его фотографиях — бестелесно-прекрасны, они полны неведения, о чём свидетельствуют их закрытые глаза. Австриец Хельнвайн не отказывает в личной святости даже нерождённым детям, его ничуть не смущает их внешнее: красота и уродство в случае детей если и свидетельствует о чём-то, то никак не о том, о чём говорил Иисус. Поскольку ребёнок появляется в момент зачатия (священный прообраз — Благовещение), то и «Спящих ангелов» Хельнвайна «есть Царство Небесное».

А что Куманьков?

Графические работы этого художника менее всего психологичны. В них нет индивидуальности модели. Они по-хорошему иллюстративны, и служат иллюстрацией не столько к событиям нашей жизни, сколько к той же самой христианской доктрине детства. Антон Куманьков уже сам этот возраст рассматривает как феномен христианской культуры, но это рассмотрение менее всего рассудочно. Куманьков — сам наблюдатель-ребёнок.

На портретах Антона Куманькова нет детей-красавцев. Нет и детей-инвалидов. Исчезающе мало истинно благородных, античных лиц. Зато много типичности. Той типичности, которая предписывалась, например, канонами иконописи.

Куманьков не рисует индивидуальности. Девочки-гречанки столь же красивы, сколь и русские девочки. Те и другие неуловимо напоминают девочек-японок. Все персонажи Куманькова хороши условной красотой детства. Продиктованной не столько античной эстетикой, сколько христианской аскетикой.

Благополучные американки соседствуют с отечественными детдомовками. Достаток и безопасность проступают красотой спокойствия. Страх и бесприютность не стирают проявлений человеческого. Разница между детьми — моделями Антона Куманькова — подчас огромна. Даже внешне.

Но что эта разница? Детей Господь благословил всех. Разом. Куманькова начинаешь понимать вместе с проникновением в бестелесность русского православия. И вместе с несентиментальностью русского характера, закрепившего за детьми определение «отрок»: «не говорящий», «безгласный», «не имеющий права голоса». В общем, не имеющий ничего, кроме прав и привилегий детства, дарованных Христом.

Дети хороши не потому, что хороши, но потому, что дети.

От багрянородных Веласкеса, от благородных Гейнсборо, от нерождённых Хельнвайна поворачиваемся к неумирающим Куманькова.

Что видим?

Куманьков не столь высокомерно-великолепен, как Веласкес. Не столь холоден и мастеровит, как Гейнсборо. Не столь мистически радикален, как Хельнвайн, но…

Но если бы мне позволили спроектировать упомянутый «зал славы» треугольным, то в его центре я бы поставил стол, на котором разбросал сотню рисунков Антона Куманькова. Не могу сказать почему. Попробуйте догадаться сами.

Статья со значительными сокращениями опубликована в последнем номере «Литературной газеты» за 2009 год.